Операция «Гадюка» - Страница 279

279

— Третий звонок, — повторил Берия. Он был совершенно согласен с Чаяновым. — Еще несколько лет, еще несколько дыр, еще несколько контактов, черт знает сколько — и наш мир перестанет существовать.

— Мы знаем о случае в Ярославле, мы знаем о случае на Киевском вокзале в Москве, о трагедиях… и мы знаем, что еще полвека назад это было невозможно. К нам прет зараза, к нам идет гибель.

Это говорил не Чаянов. Он как бы передал право на заключительный аккорд старшему в роду.

То есть владыке Никифору.

Тот поднялся, но от этого не стал выше ростом.

— Господь замыслил наказать нас за прегрешения, за грехи, в которые мы впали даже здесь, в Чистилище. И нет нам прощения, если мы не возьмем в длань меч справедливости!

Закончив монолог, Никифор окинул взглядом аудиторию.

Никто на него не смотрел. Обернулись к Чаянову.

— Итак, — сказал Чаянов, — поток беженцев к нам расшатывает перемычку, истончает ее. Допускаю даже, что прочность ее имеет предел. Чем больше здесь людей, тем больше шансов, что среди нас плодятся без меры сумасшедшие, преступники, лица, желающие любой ценой восстановить связи со своим прошлым. Не исключено, что среди нас уже есть люди оттуда.

— Они есть, — сказал Берия. — Их цель — сломать перемычку. Одним это нужно, чтобы безнаказанно грабить, другим — ради бессмертия.

— Иллюзии бессмертия, — сказала Лариса Рейснер.

Берия посмотрел на берег.

Девушки не было видно. Где она спряталась? Охранник сидит все так же спиной к сосне. Почему? Сейчас же надо проверить.

— Мы обречены, — сказал Чаянов. — Прошу отнестись к этому трезво. Говорят, в Североамериканских Соединенных Штатах врачам велено честно рассказывать раковым больным, что они обречены, и даже сообщать, сколько им осталось жить на земле. Я, как американский врач, могу сказать, что жизнь нашего неладного, нелюбимого, но единственного для нас возможного мира исчисляется месяцами или даже днями. Если мы не примем мер, то не сегодня-завтра дыры в перемычке превратятся в ворота. Смертельный для нас воздух проникнет в наш мир, смертельные для нас люди, да простит господь их невежество, ибо они, вернее всего, погибнут в потопе, который вызовут, пройдут по нашим телам… Что потом?

— Все равно — что потом, — сказал Берия. — Но это не значит, что мы сдаемся. У нас есть план.

— Какой? — спросила Лариса.

— Пока о нем знают двое, — сказал Берия. — Чаянов и я. Кто будет третий, мы решим по мере его разработки.

— И все же вы обязаны намекнуть. Уж если скрываться от нас, — сказала обиженная Лариса, — то тогда некому доверять.

— Хорошо, намекни им, — сказал Берия. — А я должен кое-что проверить.

И он быстро пошел к выходу из зала.

— Наша цель, — сказал Чаянов за его спиной, — единственная возможная для нас цель — уничтожить Верхний мир.

— Как так? — Это голос Никифора.

— Как сделал Бог, послав на землю потоп, — ответил Чаянов. — Но мы не будем искать среди них праведника. Прошли времена праведников. И если мы не уничтожим людей там, наверху, завтра они ворвутся сюда, неизбежно ворвутся, и тогда погибнем мы.

Берия прошел мимо охранников, сидевших у лестницы, спустился по ней и вышел к велосипедистам, носильщикам и иной обслуге. Каждый из консулов имел свой штат обслуги. Самая роскошная карета у Клюкина — его лакеи одеты в красные ливреи.

Откуда пришли те двое? Куда делись? Зачем в этих краях кому-то гулять по берегу?

Берия спускался по лестнице не спеша, оглядываясь и пытаясь понять, где бы он устроил засаду, где бы затаился, если бы ему самому пришла в голову мысль выследить сенаторов и подслушать, о чем они тут рассуждают.

Вот здесь широкий ход в банкетный зал, уютный, но не имеющий такого славного вида на море, как основной, круглый. Он прилепился к круглому залу, как гондола к дирижаблю.

Лаврентий Павлович хорошо помнил полет дирижабля «Земля Советов» через Главный Кавказский хребет. Когда это было? В тридцать втором? Они встречали его на военном аэродроме под Тбилиси, большое было торжество и большое застолье. Капитан дирижабля… как его звали? Панкратьев? Его потом удалось отыскать и убить где-то в Аргентине. Этим занимался Судоплатов. Зонтик? Зонтик с иглой на конце? Как же фамилия его главного мастера по ядам? Могилевский? Могильный? Доктор наук, наверное, остался в институте. Не Менгеле… А Судоплатова похоронят с почестями… Дирижабль тогда поднялся: как красиво, как величественно — великое проявление человеческого духа! Лаврентий Павлович, что выгодно отличало его от обыкновенных людей, умел одновременно думать в двух плоскостях. Люди же, неспособные на это, попадались в тенета, расставленные Лаврентием Павловичем. За видимым безразличием к окружающему миру он оставался его острым и настороженным наблюдателем. Многие здесь постепенно теряли интерес к жизни, лишенной ее земных атрибутов, физически опускались, что и приводило к исчезновению — не к смерти, а к исчезновению. Но Лаврентий Павлович полагал, что если судьба забросила его в дальнюю страну, значит, в этой стране требуется вождь. И требуется борьба.

За пятьдесят лет, проведенных в мертвом мире, он еще более укрепился в своем убеждении. Может быть, он не стал первым на этой Земле. Но одним из первых — да! И станет первым обязательно. Как только окончательно сковырнет своих ближайших соратников.

Пятьдесят лет… прошли ли они как один день? Нет, порой дни тянулись бесконечно, порой отчаяние охватывало его деятельную натуру, порой хотелось прервать эту цепь дней без ночи самоубийством.

279