Операция «Гадюка» - Страница 58

Возмущенный гул голосов родился над голой, избитой подошвами отступлений и наступлений, атак и контратак землей. Оставлять тело врагу — немыслимо и преступно.

— Честно говоря, даже жалею, что комроты Шундарая уже увезли, потому что он сам казнил бы себя за такое преступление. Нет, даже не за конфликт, не за бой. Нет, он казнил бы себя за то, что отдал тело товарища врагу. Молчите, молчите! Все равно в душе вы со мной согласны.

Над полем воцарилась тишина.

Комиссар второго ранга Бранди стоял в стороне понурив голову.

— И поймите еще одно — вам кажется, что мой товарищ, комиссар второго ранга барон Бранди, был жесток к вам, снимая с должностей ваших младших командиров, которые вступились за Шундарая. Но мы с вами добровольцы. Мы сражаемся. И в армии должна быть железная дисциплина. Иначе нам не выстоять. Наше положение трудное, наши силы на пределе, вокруг нас шпионы. И в этой обстановке неповиновение в армии, попытки оспорить приказ приведут к тому, что армия превратится в толпу, в неуправляемое стадо — и тогда мы все станем жертвами ублюдков. И если кто не согласен со мной — выйди вперед и говори открыто. Я не буду наказывать.

Коршун понял, что должен сказать. От него ждут. Золотуха, солдаты. А он двух слов связать не может. Какой же он тогда авторитет?

Коршун вздохнул и заговорил.

— Мы понимаем о дисциплине, — сказал он, сделав шаг вперед и остановившись по стойке «смирно». — Мы понимаем, что виноваты в том, что отдали тело фельдъегеря ублюдкам. Наказывайте нас. Мы понимаем. Но и нас поймите. Мы сидим на переднем крае, у нас каждый день гибнут ребята. Попугая вчера убили в небоевое время. Мы стоим до конца. Но Шундарая этот фельдъегерь достал. Нельзя обижать командиров. И солдат тоже. Мы согласны гибнуть, но не согласны, чтоб о нас вытирали ноги.

Комиссар Бранди подпрыгнул и закричал:

— Фельдъегерь Злак был честным малым! Я за него согласен драться.

— И я согласен за Шундарая, — сказал Золотуха раньше, чем успел сказать это Коршун.

— Отменить! — приказал усатый чин. — Дуэли отменяются до окончания боев за нашу доблестную столицу. Нам дорог каждый человек, каждый боец. А после нашей победы я сам буду секундантом. Коршун, — сказал он, — запомни мое имя — комиссар второго класса граф Шейн. Василий Шейн. Я не скрываюсь.

Он снял домино. Под маской было усталое лицо со светлыми глазами, обведенными такими темными кругами, что казалось, будто в глазах вообще нет зрачков.

— Я начальник разведки фронта. И не надо мне представляться, сержант. Я все знаю о тебе. Коршун. И твое имя, и твою должность, и твое прошлое, которого не существует. Если ты хочешь, можешь прийти на наказание комроты Шундарая. Его смерть будет легкой, хотя преступление было тяжелым. Если захочешь ускорить его смерть — вызовись.

— Когда будет смерть? — спросил Золотуха.

— Через две тысячи спокойных ударов сердца, — сказал граф Шейн. Он подергал себя за правый ус — такая у него была привычка.

Чины пошли к себе.

Над полем боя было тихо.

— Ты пойдешь? — спросил ротный фельдшер Аркашка.

— Пойду, — сказал Коршун. — Надо попрощаться.

— И я пойду, — сказал Золотуха.

Остальные не пошли — не потому, что не желали, но договорились, что надо оставаться в роте, нельзя оголять. Боевой период боевым, но бывали случаи, когда эти подонки наступали в мирное время. Так что отпустили Коршуна и Золотуху.

Идти недалеко, но все равно они спешили, потому что казни на фронте всегда проводятся быстро, чтобы об этом не успели узнать враги, а тем более друзья преступника. Бывало, что преступника освобождали, и потом частям особого назначения приходилось биться со своими же, употреблять сонный газ или огнеметы. В фольклоре фронта есть рассказ о том, как восстал целый полк, чтобы освободить своего командира, и трое суток бился в окружении. Говорили даже, что командование фронта, не в силах справиться с окопавшимся полком, объявило перемирие и призвало на помощь общего врага — с их помощью и удалось перебить повстанцев. С тех пор казни устраиваются сразу после преступления, без суда, недалеко за линией фронта.

Так как Коршуна и Золотуху допустили на казнь специально, то по приказу чинов из генштаба им выдали в разведроте по велосипеду. Под расписку и под залог. Коршун оставил в залог чашу с золотым ободком, а Золотуха крест на золотой цепочке — он верил в Бога.

Они выбрались из ямы разведроты на тропинку, которая вела в тыл. Тропинка сначала спускалась в овраг и шла по его дну, вдоль грязного ручья, в который попадали помои и сточная вода из сортиров и прачечных. Через пятьсот метров, куда уже не достигали взоры ублюдков, тропинка влилась в широкую стратегическую дорогу, по которой могли проходить телеги. Возле дороги к деревянному столбу был прибит здоровенный жестяной лист со страшной картинкой: ублюдок в маске держал в руках младенца и пожирал его, вонзив клыки ему в животик. Младенец испуганно орал.

«УБЕЙ ЛЮДОЕДА!» — восклицала надпись под картинкой.

Коршун уже не раз проезжал под этим плакатом, он помнил его новеньким и ярким, а за последние месяцы он потускнел, и кое-где краска осыпалась.

— Все-таки они звери. Сколько смотрю, столько поражаюсь низости этих сук, — сказал Золотуха.

— Ты кем на гражданке был? — спросил Коршун.

— А хрен его знает, — ответил Золотуха. — Но разве это играет роль? Я их все равно всех достану. И передушу.