Операция «Гадюка» - Страница 56

— Выспаться не успеем.

— Зато оружие почистим, — сказал Шундарай.

— Я тоже так думаю, — сказал фельдъегерь. — У нас есть время подготовиться к бою. На словах я должен сказать, что командование недовольно действиями вашей роты. Вы оставили высоту Лысую и поставили под угрозу всю линию обороны. Господин генерал просил сказать вам, что не потерпит трусости и беспорядка в наших рядах. Судьба города зависит от того, насколько вы решительно будете жертвовать жизнью ради защиты невинных мирных жителей от этих монстров и убийц! Ура!

— Ура, — коротко и негромко произнесли младшие командиры.

Фельдъегеря на передовой не любили. Хороших новостей он не приносил. Хорошие новости приносил полковой адъютант. И боевое время было назначено слишком близко — только-только кончился бой, люди толком не отдохнут. Но было правилом дурного тона выражать при фельдъегере свое недовольство начальством. Начальство всегда право, пока его не поставило к стенке и не шлепнуло вышестоящее начальство. Так устроен мир. Многие хотели бы побывать в штабе, Коршун тоже хотел, но преграда между штабом и фронтом непреодолима ни для кого, кроме фельдъегерей и людей, им подобных. В этом была несправедливость, потому что на фронте были лишь добровольцы, сознательно идущие на смерть ради жизни на Земле. Здесь все знают, за что бьются, — не наемники, нет, многие потеряли в боях близких.

Младшие командиры ждали, пока фельдъегерь уйдет. Но фельдъегерь не спешил. Он уселся за стол, пододвинул к себе карту.

— Вы же мир видите как будто из норы. Высунул морду, и обратно. Вы не можете подняться над всем миром и увидеть масштабы противостояния. Нет, не можете.

В его голосе не было сочувствия, он бахвалился привычно, без удали, без куража. Ему было все равно, поверят ему слушатели или пойдут спать. Просто ему приятно было напомнить грязи под своими сапогами, что она — грязь.

Но все знали, что фельдъегерь — око штаба, при нем нельзя было позволить себе вольностей, потому что его слово там, наверху, пользовалось полным доверием, а ведь, случалось, хорошие ребята гибли из-за своей неосмотрительности — не вовремя возмутился или не тому доверился.

— А дела наши плохи. Трещит вся линия фронта. Агрессор силен, как никогда. У него появляются все новые виды оружия. А мы, как и прежде, бьемся на мечах. Боюсь, что плохо кончится наша война…

Он обвел слушателей острым светом из круглых отверстий в жестяной маске.

Отвечать надо было Шундараю.

Но Шундарай — старый солдат. Его трудно обойти с фланга.

— Сколько себя помню, — сказал он, — я всегда на фронте. Сколько войн прошел — не знаю, не считал.

Все сочувственно склонили головы.

— Но такой войны еще не было, — сказал Шундарай. — Сегодня я не наемник и не на чужой земле воюю, я стою как стена, потому что за моей спиной — последняя граница. И дети, которые плачут, — мои дети, хоть у меня самого вроде бы и не было детей.

— Вы наемники, вам все равно, — произнес фельдъегерь. — Вы всегда можете перебежать к ублюдкам.

Наступила такая тишина, что слышно было лишь дыхание людей, скопившихся в яме.

— А вот эти свои слова ты возьмешь обратно, — сказал Шундарай.

— Рискуешь, поручик, — сказал фельдъегерь, не двинувшись с места.

— Я свое отрисковал. Теперь твоя очередь, — сказал Шундарай.

Коршун хотел схватить комроты за рукав, оттянуть от ядовитого фельдъегеря. Шундарай шел на смерть, но не боевую, почетную, под свист стрел и звон мечей, — он шел на смерть позорную, на расстрел перед строем. И знал об этом он лучше всех, потому что всего три или четыре боя назад Шундарай командовал казнью пойманного перебежчика. Сам отрубил ему правую руку, потом Коршун рубил — левую ногу. Рубил долго — не привык рубить людей. От этого осталось жуткое чувство, которое возвращается во сне кошмарами. Сначала перебежчик кричал, потом стал выть, бессмысленно, будто уже и боль стала привычкой.

— Я повторяю, — сказал фельдъегерь, поднимаясь с места, — что ты, комроты, должен знать свое место. Таких, как ты, у нас десятки. Вы — мясо войны. Понял? Мясо войны! И смотрите на часы. Помните, что с последней песчинкой начнется боевое время. Вот тогда ты и будешь рассуждать. Привет.

Фельдъегерь пошел к ступенькам, вырубленным в плотной земле, чтобы уйти из ямы, и Коршун с облегчением подумал, что обошлось и Шундарай взял себя в руки и отпустит фельдъегеря невредимым.

Но этого не произошло.

Когда фельдъегерь поднялся по ступенькам до середины и голова его уже показалась над поверхностью земли, Шундарай что-то закричал на своем непонятном языке, на котором он иногда разговаривал и кричал во сне, и кинулся за фельдъегерем.

Он рванулся по ступенькам, схватил фельдъегеря за сапог, дернул на себя и зарычал:

— Убью!

Фельдъегерь вдруг испугался, буквально выпрыгнул из ямы как пробка из бутылки шампанского (странная мысль — странная память!), выскочил как пробка и кинулся бежать, а Шундарай, уже неуправляемый, уже обезумевший, уже такой страшный, что никто не смел бы поймать и успокоить его, вылез за ним. Потом полезли, толкаясь, но молча, все остальные. Коршун оттолкнул кого-то и оказался наверху среди первых.

И он увидел, как фельдъегерь бежит, припадая на босую ногу, а за ним, приближаясь, несется Шундарай, размахивая фельдъегерским сапогом.

Фельдъегерь перебрался через вал, который отделял позиции роты от ничейной земли, и застрял на несколько секунд среди заостренных копий, которыми под углом вверх был утыкан внешний склон вала.