Операция «Гадюка» - Страница 256

256

— Я все сказал.

— Не хорохорься, Лаврентий. Через полчаса будешь в ногах у исполнителя ползать, «Интернационал» петь. А мы будем строить социалистическое будущее. Что ты мне хотел сказать?

— Мне нечего сказать.

— Тогда прощай. Теперь уж совсем прощай. А то я думал, что ты хочешь дать дополнительные показания.

Берия стоял, не двигался, словно ждал, когда войдет конвоир.

Никто не входил. В комнате было очень тихо — она была спрятана на много метров под землей. Даже слышно было, как дышит Хрущев — быстро и резко. Берия слышал и свой пульс — почему-то в шее, справа.

Потом пришло озарение. Такое озарение приходит от бога, с неба, оно не придумывается в голове.

— Если бы партия дала мне возможность, я бы дал показания на деятельность некоторых руководителей нашего государства. Я не давал этих показаний раньше…

— Почему не давал? — Хрущев был настойчив, как охотничья собака, которая взяла след и рванулась с поводка.

— Вопрос стоял о партийной этике, Никита Сергеевич. — Лаврентий Павлович пытался ухватить нужный тон. Именно сейчас решается, правы ли тибетские мудрецы из городка Шамбала.

— Конкретнее.

— Речь шла о моих старых товарищах, много сделавших для партии и государства. Мог ли я докладывать о них?

— Даже когда речь шла о твоей жизни?

— Я скажу тебе честно, Никита Сергеевич. — Берия дрожал, ему было холодно. Он видел выход, как говорится — свет в конце туннеля, но кто даст ему добежать до этого конца? — Меня бы все равно приговорили. Днем позже, днем раньше. И приговорили бы именно те товарищи, которые сегодня узурпировали власть в стране и боятся меня хуже смерти.

— Конкретно. Кто конкретно?

«А теперь не спеши, Лаврентий. Теперь пойми, что ставка — твоя собственная жизнь. Ты должен назвать имена главных и самых опасных соперников Никиты. Не тех, кого в самом деле надо считать его соперниками, а тех, кого он больше всего боится».

— Я предпочел бы изложить свои соображения в письменной форме, — решился Берия. — Мне нужно время, чтобы все вспомнить и сформулировать.

— Нет у тебя такого времени, — сказал Никита. — Нет времени. Ты приговорен. Уже сейчас… — Никита посмотрел на ручные часы. Берия заметил, что они показывают двадцать минут восьмого. Вечера? Утра? А так ли это важно? — Уже сейчас ты живешь взаймы. Ты расстрелян. И весь Союз будет знать, что ты уже расстрелян. Так что говори, караул ждет.

Берия глубоко вздохнул.

Теперь он в своей обстановке. Это своя игра, и тут у Хрущева нет особых преимуществ.

— Все! — взбесился Хрущев, словно его укусила гадюка. — Ты мертвец! Врал ты все, не знаешь ничего нового.

— Я знаю, — просто и доверительно ответил Берия. Только акцент у него стал еще тяжелее, чем в начале беседы. — Я знаю очень много.

— Где эти документы?

— Не документы. Зачем мне документы-мокументы? Я в голове все держу.

— Выбьем!

— Вряд ли, — сказал Берия. — Что ты выбьешь?

— Все!

— А если отвяжешься от меня, дашь мне время и возможность, получишь не только фамилии — ты получишь иностранные связи, ты получишь шпионскую сеть, ты получишь заговор против самого себя. Все будет на столе.

— Торгуешься? — Хрущев вытащил гребешок — маленький, пластмассовый, дешевый — и стал нервно причесывать лысину. — Не выйдет. Ты мертвец!

— Не надо было звать меня, — сказал Берия.

Хрущев засунул гребешок в верхний карман пиджака, будто успокоился, причесавшись.

— Все же скажи фамилии, — сказал он спокойнее, ровнее.

— Близкие к тебе люди, Никита Сергеевич.

Тон был правильным. И даже сочетание второго лица с отчеством.

— Фамилии!

— Мне нужно будет немного, — сказал Берия. — Мне нужно будет… можно я сяду?

— Ноги дрожать устали?

— А тебя, Никита Сергеевич, приговаривали к смерти?

— Думаю, если бы не Хозяин, ты бы меня давно убрал.

— Были на тебя материалы, — признался Берия с товарищеской искренностью. — Серьезные материалы.

— Какие же?

— О репрессиях на Украине, о процессах в Москве, твое письмо Хозяину по Бухарину…

— Стой!

«Дурак я, старый дурак, — подумал Берия. — Об этом говорить нельзя! Неужели я все погубил? Именно сейчас, когда блеснула надежда?»

Хрущев молчал.

— Ты боишься, сволочь, — сказал он наконец.

Берия сдержался от естественного и правдивого ответа: «И ты ненамного лучше меня, Никита».

Вместо этого он произнес:

— Я не дал хода делу.

— А кто тебя просил об этом?

— Многие просили. Включая Хозяина.

— И что же тебя остановило?

— Сегодняшний день. Я допускал, что он может прийти. И тогда ты мне будешь нужен как друг. А не как злобный враг.

— Мудришь и крутишь. Ты не выносил соперников.

И опять Берия подавил в себе фразу: «Ты мне не соперник».

Тем более что фраза в конечном счете прозвучала бы глупо — приговоренный к смерти не критикует своего палача.

— Я все документы уничтожил. Почти все…

— И про других документы уничтожил?

Идет торговля. Ну что ж, украинский куркуль, выстоишь ли ты против мингрельского рыцаря?

— Теперь уже все равно, — вздохнул Лаврентий Павлович.

— Почему все равно? Для партии это не все равно.

— Я — человек конченый, я разоружился перед партией, но партия меня отвергла, Никита Сергеевич, ты же знаешь.

256