Операция «Гадюка» - Страница 116

116

Коршун был обнажен по пояс, вместо бинтов врачи использовали не очень чистые тряпки, но и в этом я вряд ли мог бы помочь своему командиру роты. Чище тряпок у меня не было. Так что мне ничего не оставалось, как поправить повязки, одну из них перемотать снова.

Тут Коршуну стало больно, он открыл глаза, узнал меня.

— Меня Гришка сюда приволок? — тихо спросил он.

— Я не знаю. Это разведчик. Граф Шейн.

— Гришка, — сказал Коршун. — Я его откуда-то знаю. Давно. Но все время ускользает. Откуда у меня с памятью неразбериха? Две памяти, две жизни. Тебе скучно?

— Мне не скучно. А почему Гришка?

— Когда-то и где-то он был Гришкой. Ты не понимаешь?

— Кажется, понимаю.

— Жалко, что меня не убили. Ты видел, что ублюдки с Надин сделали?

— А ты уверен, что так и было?

— А ты не уверен? — Его взгляд стал осмысленным и острым.

— Я здесь ни в чем не уверен.

— А почему? — Постепенно дар речи возвращался к нему.

— Кто и зачем пришел в госпиталь с видеокамерой? Разве не странно, что ублюдки ни разу не обернулись и не заметили, что их снимают?

Коршун думал. Но так ничего и не сказал.

Я подошел к двери, чуть-чуть приоткрыл ее и выглянул в коридор.

Там было пусто.

— Пить хочется, — сказал Коршун. — Жутко как хочется. Я славно этому гаду врезал?

— Славно, — согласился я. — А разве по правилам можно выходить на бой, если твоего рыцаря уже убили?

— А почему нельзя?

— Потому что их рыцарь уже устал.

— Кто об этом думает! — сказал Коршун. — Можешь воды принести?

— Шейн просил тебя стеречь.

— Ничего со мной не случится. А если придут, то мне что с тобой, что без тебя. А Шейн меня не заложит. Я его палочка-выручалочка.

Я поверил Коршуну. Шейн волок раненого, рискуя жизнью, потому что ему это было выгодно.

— Хорошо, — согласился я. — Пойду посмотрю, где можно достать воды.

Я вышел в коридор. Коршун был прав: стоять возле него — лишь усугублять опасность для раненого. Случайно заглянувший в комнату человек и не увидит его.

Я шел спокойно и деловито — полагая, что шапочки служителя и уверенности в себе достаточно для того, чтобы стать незаметным.

Я не знал, где здесь берут воду. Может, найти туалет?

Я дошел до центральной лестницы. Очень широкой, со стесанными бетонными ступенями.

И хоть коридор был пуст, пустота была иной, чем полчаса назад.

В ней царило внутреннее оживление. Невидимые, но странным образом ощущаемые люди пробегали рядом, соседними коридорами, лестницами, перекликались и звенели посудой.

А может, это было время проснувшихся теней?

Но вот и реальные голоса. Негромкие, уверенные в себе.

Я остановился там, где коридор пересекал центральную лестницу — еще один пролет вверх, и она выводила на площадку перед балконом.

По лестнице снизу медленно поднималась группа людей, одетых разнообразно, но с одинаковым презрением к здравому смыслу.

Сначала ты видел просто людей. Просто одетых людей. Потом ты понимал, что одежду они добыли в костюмерной провинциального театра, где остро не хватало нужных вещей.

Впереди выступал мужчина средних лет, со строгой осанкой, облаченный в длинный сенаторский плащ с пурпурной каймой и черный цилиндр не первой свежести. На голых худых ногах, по щиколотку скрытых под плащом, были сандалии, но не римские, а те, что носили дачники лет пятьдесят назад — такие я видел в каком-то старом фильме.

Когда же этот человек приблизился и, медленно, как гриф, поворачивая маленькую лысую головку, окинул взором окрестности, я понял, что он очень стар. Он лишь притворяется мужчиной средних лет. Когда-то он потерял свой возраст, остался в прошлых годах.

На полшага сзади шагали три других сенатора — я условно называл их сенаторами, хотя одеты они были в той же костюмерной сумасшедшего театра. Один из них раздобыл придворный камергерский камзол, наверное, из «Анны Карениной», и шотландскую юбку-килт, а двое других были в вечерних фраках и кальсонах, далеко не новых, поношенных и даже ветхих.

За ними следовало несколько служителей, в таких же, как у меня, каскетках, с кинжалами у пояса, вид у них был воинственный, но лишь на расстоянии — они тоже на поверку оказались ряжеными.

Вся эта процессия подымалась к балкону.

На опустевшей лестнице показался Одноглазый Джо, которого я видел в последний раз в вагоне-холодильнике, где он, вернее всего, играл роль того быка, которого запускают на бойню впереди стада. Он идет, оборачивается и говорит другим баранам и быкам:

«Видите, я здесь — и жив, и ничего плохого не случится».

Сенаторы подошли к главному входу на балкон. Служители распахнули перед ними двери. Сенаторы шли медленно, идти им было нелегко, а лифт, видно, не работал. Они не были старыми, по крайней мере не все были старыми. Но казались изношенными и древними. Они даже не разговаривали между собой, словно все давным-давно уже было переговорено.

Одноглазый Джо не стремился их догонять. Он остановился посреди лестницы на площадке, откуда расходились коридоры. Закурил.

Где же добыть воды?

Служитель поднимался снизу, он нес поднос с бутылками. Для сенаторов. Я последовал за ним. Джо кинул на меня взгляд, но я сделал так, чтобы он не узнал меня. А так как он не ждал меня увидеть и подчинился легкому наваждению, я уверовал в то, что Александра промолчала и не выдала меня. Хотя непонятно почему.

116